Игорь, несмотря на свой внушительный вид, натура тонкая и весьма эмпатичная. Многое принимает близко к сердцу, и меня всегда удивляло, как он все это выдерживает, оставаясь при этом добродушным балагуром. Рассказ Игоря — об одном звонке в эфир радиостанции «Русская служба новостей», где он тоже какое-то время работал.
Текст, который отказалась печатать газета «Известия». Заметьте, слово «газета» я в первой фразе не закавычил.
ПОСВЕРКИВАЯ ЦИРКУЛЕМ ЖЕЛЕЗНЫМ
Душный, выматывающий московский день сменился вечером, но прохлады не было. И вот уже ночь растворила черные чернила в пыльном воздухе, и притих город, глуше стали шумы, и чуть легче стало дышать.
— Тема на сегодня — одиночество, — сказал я в микрофон, — звоните в эфир все, чьи сердца тронула холодным металлическим пальцем эта штука. Звоните, я знаю, что такое эта тоска в квартире, где пыль по углам, и телефонный шнур — как удавка. Звоните. И знайте, когда мне подкатит под горло так, что и не вздохнуть, я держусь, я спасаюсь, я хватаюсь вот за эти слова: Ты не один. Ибо никто не один. Потому что настоящего одиночества вынести, вытерпеть, перемочь попросту нельзя.
Я поставил «Perfect Strangers» Deep Purple и перевел дух. Эфирный компьютер высветил номера дозвонившихся. Так...Эфирный маньяк Кулебякин — свободен. Мужик, вечно интересующийся процентом евреев на радио и ТВ — свободен. Так, незнакомый номер.
— Алло,— сказал я,— Говорите, вы в эфире...
И в следующую секунду меня прошиб холодный пот. Я всегда знал, что когда-нибудь это случится, я знал это и боялся.
Мне позвонил самоубийца.
Я понял это по первым словам, по паузам между слогами. По голосу, в котором, под нарочитым безразличием, звенела тоска. Но я знал — раз звонит, есть надежда удержать.
Господи! Твоя воля!
— Здравствуйте, — сказал он. — Я одинок. Но меня посещают иногда...
Он помедлил.
Я ждал.
— Тени, — сказал он.— Тени казненных мною. Я — исполнитель. Исполнитель казней. Я не киллер. Я работал в... Ну, пусть будет УФСИН, или МВД.
Я ждал.
Замерла и боялась вздохнуть звукорежиссер Елена, первая красавица тогдашнего РСН.
— Не тени, — с трудом выговорил он.— Мысли...Галлюцинациями я не страдаю.
Следующий час, с перерывами на новости, я держал его.
О чем мы говорили?
Почти не помню.
Помню, он рассказывал, что ни о чем не жалеет. Что все, кого он освободил от этой жизни, были убийцами. Детоубийцами. Нелюдью.
Что он читал дела перед... Перед исполнением.
Чтобы быть уверенным, чтобы не дрогнула рука.
— Сколько? — Спросил я.
Он помедлил.
Но сказал почти спокойно:
— Сорок один.
Какая боль давила мне сердце, щупала его, мяла его стальными пальцами!
— Вы не уходите, не кладите трубку, — просил я. — Новости идут всего несколько минут...
И, пока в студии быстро-быстро тарабанил последние известия новостник, старавшийся не смотреть на меня, я сосал, жевал и глотал валидол.
— Водки? — Спросила Елена. — Водки налить?
Что за редакция, где нет в заначке бутылки? При такой-то работе...
— Нет. Не смогу. Не удержу его...
Город сжался, как от удара. Те тысяч пятьдесят-сто людей, что слушали нас, замерли у приемников — я отчетливо это видел. Я это чувствовал, знал.
Но по проволоке шел я.
А он — висел. Почти висел. Потому что веревка у него была заготовлена.
Или ствол?
Я не помню, как остался жив.
Я точно знаю, что в ту ночь остался жить этот человек — он подобрел, отмяк, в конце даже чуть пошутил.
Он ни словом не сказал, что готов уйти сегодня во мрак, за весь час эфира.
Но мы оба знали, о чем идет речь.
Я век не забуду этого стона-хрипа:
— Я больше не могу!!!
Я рисковал — когда почувствовал, что его отпускает, ставил песни — один раз точно. Что именно? Любэ. «Напишите, сестра, напишите...»
Ленка ревела, зажимая рот обеими руками.
А я все вел его и вел, и Бога молил — помоги! Мне не сдюжить...
Неважно, о чем мы говорили, меня никто не учил, как держать людей на краю. Но мы с ним понимали друг друга. Может, я и рассказал ему, как был близок однажды к краю — по своей воле, а не по работе — не в Цхинвали, не под Владикавказом, мало ли где...
Как я стоял, дослав патрон, и ждал.
И в кромешной этой тьме, где-то в самом углу, тлел, чуть горел огонек — свеча на ветру, в лютой ночи...
И я не донес ствол до виска.
А через пару недель жизнь изменилась, и то искушение осталось, как шрам, как кровоточащий след.
Где?
На душе.
Снова новости.
Валидол.
Литр воды.
Пошел второй час эфира.
Он не уходил — в любом смысле.
И я уже знал, чувствовал, верил — смогли, вытащили.
Кто?
Тот, кого я молил, и я.
И сам он, конечно...
Потому что настоящее одиночество — это искушение Богооставленностью. Это именно, чего не вынес Иисус на кресте. Под силу ли это человеку?
Он ушел, я знал — не в темноту.
Я поставил музыку — что-то подлиннее.
Не душераздирающее, жалея тех, кто сидел в эту страшную ночь у приемников.
«Wish you were here» Pink Floyd, вот что.
Честное слово, о двусмысленности названия я тогда и не подумал — просто не было сил, а эта композиция — как первая любовь, трагичная и светлая, в которой есть и счастье, и предательство, и покаяние.
Потом были другие звонки. Мы говорили с людьми о том, что одиночество — чума двадцать первого века, что на Западе стираются в пыль города и души, а на Востоке этого нет, как нет детдомов и домов престарелых, что если нет родственников, возьмут к себе соседи...
Что Россия — посередине, и два ее орла смотрят в разные стороны, а демоны сомнений клюют нам печень, увеличенную алкоголем...
И — что никто, никто, никто не один, пока жива надежда.
И что жить — это если не верить, не любить, то хотя бы надеяться.
И все придет.
И никогда не запоздает.
Если научишься ждать.
И я помню последний звонок.
Позвонила женщина.
— Знаете, а я совсем не одинока. Ну, вернее, одинока, но не совсем... У меня ведь есть голуби... Кто же их будет кормить?
____________________
Я знаю, почему «Известия» не взяли этот текст — не их формат, зря Игорь ругается. Нет новости, нет политики. Но где-то такие пронзительные материалы размещаться, как мне кажется, все же должны. Может быть, в книге?
Пообщаться с Игорем Воеводиным вы можете в его Фейсбуке.
Journal information